«Я почти два года не у себя дома — и все это время я нигде». Пост дня, который поможет вам понять изгнанника

Боль • Сабина Брило

Нам тоже не нравятся тексты на негативе. KYKY избегает таких. Но иногда они нужны (и позитив будет). Литераторка Сабина Брило описывает чувства тех, кто «чувствует себя улиткой без домика и при этом думает как спасти мир».

Людская приспособляемость — вот что меня удивляет и вызывает чувство, похожее на зависть. Прижиться, произрастать, цвести… не могу.

Я почти два года не у себя дома — и все это время я нигде. Я в беде, в огромной человеческой беде.

Что я имею в виду под невозможностью приспособиться к жизни вне своего дома? Для меня это не столько вопросы личного физического существования  (места жительства, питания, здоровья, работы и отдыха), сколько эмоциональный разлад и ментальное неустройство, связанные с чувством абсурдности того, что с нами (семьями, народами, человечеством) происходит и, главное, нами же нормируется. Многочисленные утешительные практики, благотворительность со стороны благополучных людей, индустрия психологического участия, поддерживающие программы и акции солидарности — они скорее утверждают ненормальное состояние в качестве нормы, чем помогают осмысливать его и отыскивать пути к фактическому, а не воображаемому преодолению.

«Очерти личные границы и обустраивай свое пространство», — говорят сертифицированные специалисты. Этот совет звучит очень (методо)логично, и люди охотно его используют для облегчения жизни, но лично я представляю себе эти границы как улиткину раковину: изнутри ты в домике, но снаружи на тебя в любой момент может наступить чья-то грубая подошва.

Нынешний мир полон грубых подошв, которые совершенно безнаказанно (и даже за зарплату!) вытаптывают посаженные кем-то цветы, кусты и улиток, в том числе таких, как и я — без домика.

Впрочем, домик ведь был — но не помог. Более полутора лет я сплю в чужой кровати не потому, что уехала из своей страны за лучшей долей, вкуснейшим куском или теплейшим солнцем…. Нет, я уехала, оставив на своих местах всё, что мне дорого, потому что я спасалась от чуть ли не самого страшного, что грозит человеку в мире себе подобных — несправедливого тюремного заключения. Государство, в котором я жила и которое обязано меня защищать, грозило мне настоящим адом, хотя я ни в чем не провинилась. Эта мысль — о правовой дыре, вакууме, который спокойно и планомерно всасывает человеческие жизни — не дает мне покоя в чужой кровати. В мире, где законопослушный человек не защищен от произвола имеющих власть (они могут посадить тебя в тюрьму, могут отправить на войну, могут растоптать твое человеческое достоинство в телевизионном эфире), я не могу спать спокойно и не думать, что с этим делать.

Смешно: улитка без домика думает, как спасти мир.

 

Я почти не заметила, как вне родины пролетели полтора года. Помню, сразу по приезду встретила знакомую из Минска: «Ты здесь давно?»  — «Да уже год». Тогда мне показалось, что это вечность. За год можно приспособиться, прижиться, — подумала я тогда. И еще подумала, что нас разделяет целый год разной жизни и совершенно разных переживаний. 

Теперь знаю, что так думают и в мой адрес: «Ты уже в безопасности, тебя беспокоят совсем другие проблемы». Но нет. Мои мысли, мои любимые люди, мои заботы — почти все они до сих пор связаны с тем, что осталось дома.

А ведь я хорошо понимаю, что помогает, а что не дает изгнаннику приживаться. Какие практики надо, а какие не нужно использовать, чтобы стараться сделать свою жизнь полноценной. 

Например, нельзя каждый вечер, пытаясь уснуть, представлять свой дом — как ты идешь на кухню, моешь посуду, как вытираешь пыль с буфета. Не надо вспоминать свою оставленную родственникам старую кошку (пальцы помнят каждую ее косточку, каждую подушечку на лапе).

Не надо представлять, что сейчас откроешь глаза — а перед тобой та прикроватная тумбочка с теми книгами наверху, теми блокнотами внутри. Не надо воображать, что обнимаешь близких. Не надо думать, глядя на весенние цветы, про бабушкину могилу. 

А что надо? Много ходить по городу, в котором живешь, изучать уголки. Покупать вкусную еду. Учить язык. Заниматься спортом. Встречаться с друзьями, заводить новых. Ходить в театры и кино. Думать о будущем… Психологи советуют делать все это в рамках личных границ. Но у моих границ, видимо, какие-то непрофессиональные пограничники. Меня не оставляет чувство горя — собственного и общего, длящегося, нарастающего, угрожающего катастрофой.

Я уже почти ничему не удивляюсь, но когда в Беларуси выходит указ о том, что беглецы могут вернуться и повиниться перед властью, у меня перехватывает дыхание: боже мой, преступник требует у жертвы, чтобы она просила прощения!

Есть такая история. Человек, съедающий кусок пирога на глазах у другого, говорит ему: «Зачем ты съел кусок пирога?». Тот, удивленный, отвечает: «Но это не я, это ведь ты съел. Посмотри, у тебя на губах крошки!». И, вытирая губы, поедатель пирога смотрит в глаза товарищу и говорит: «Ничего себе ты наглец! Это на твоих губах крошки!!!». Вот она, черта, за которой заканчивается здравый смысл — а что начинается? Что начинается там, где нет уже никакого инструмента для сопротивления? Где нет закона? Где нет даже языка, чтобы формулировать аргументы, потому что не для кого формулировать — у поедателя пирога нет ушей, чтобы тебя слышать. Мы констатируем абсурд, но ничего не можем поделать. Надо как-то приспособиться, прижиться?

Вероятно, здесь как раз удобнее всего подключить стратегию «очерчивания личных границ». Обратиться к буддизму, начать практиковать хьюгге. Сказать себе, что ты в безопасности, что со временем все наладится. 

Но я не могу так себя обманывать. Чтобы сохранять здравый смысл, я должна видеть окружающее во всем его ужасе, держать ум во аде. Мое горевание — это процесс, это приложение усилий, затрата энергии. 

Увы, у меня нет никаких инструментов, чтобы оспорить положение, в котором оказалась я и десятки (сотни!?) тысяч моих осужденных, ограбленных, униженных, изгнанных соотечественников. Мне некуда излить свое возмущение, я не могу реализовать свою ярость. Мне некому жаловаться. Может и хорошо. У меня есть только мое горевание — мой личный этический индикатор. Пока он горит — я понимаю, что мир сумасшедший, а я — еще нет.

В начале путинской войны в Украине подруга, режиссер из Москвы, сквозь слезы сказала мне по телефону: «Я иду по улице и смотрю на людей. Кто грустный — тот мой». Я тоже узнаю своих по этому признаку.

Заметили ошибку в тексте – выделите её и нажмите Ctrl+Enter

«Происходящее сегодня — хорошая среда для отращивания беларуского национального «пошел нах*й». Колонка дня, недели и даже года

Боль • Анастасия Костюгова

Вот уже 28 лет беларусы находятся в ситуации, когда все вокруг лучше знают, как им жить: власть, Кремль, иностранные партнеры — а теперь и украинцы. С начала войны нам неустанно рассказывают, что делать: как свергать режим, бросаясь под танки, как помогать, что чувствовать и даже как вести себя в твиттере. Может, хватит? Анастасия Костюгова, у которой тоже болит за нацию, написала для KYKY колонку о том, как возможно отстоять себя и избавиться от «старших братьев», если мы действительно хотим жить в свободной, независимой стране.